Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая - Элигий Ставский

- Я провожу, — сказал я и остановился тоже.

Она не ответила. Мы пошли дальше. Тропинка оборвалась. Поселок был уже рядом. Я догнал ее.

- Ира...

- Не нужно, — сказала она. — Очень хорошая ночь. Пусть все так и останется.

- Мы скоро придем.

- Просто ты очень слабый, — сказала она. — Вот и все. И ты похож в этом на всех остальных. Очень легко дышится. Посмотри, это удивительные звезды. Вот эти, над головой.

Я не запомнил, какие тогда были звезды. Мы пришли и немного постояли на платформе. Ира молчала. Я молчал тоже. Мы стояли на краю платформы, и я почему-то смотрел на Ирины туфли. Они были такие же, как утром, чистые и белые, точно мы не прошли много километров и не бродили полдня но лесу. Подошел поезд. Свет в вагонах был тусклый и желтый.

- Я буду рада твоему звонку, — сказала она, протянув мне руку.

Прежде мы не прощались за руку. Рука у нее была маленькая и холодная. Ира поднялась на площадку. Я хотел остановить ее, но она уже вошла в вагон. Я потерял ее из виду. Проводник что-то крикнул мне. Он кричал, чтобы я отошел от вагона. Поезд тронулся. Он отъезжал медленно, и я видел вещи, людей и пустые коричневые полки. На последнем вагоне горел красный сигнал. Поезда не было, был только этот красный сигнал. Потом не было и сигнала. Я стоял один. Стоял и смотрел в пустоту.

Глава вторая

Я понимал, что мне будет плохо, и старался об этом не думать. Предполагал всякое, вышло самое худшее: меня исключили из комсомола.

Собрание было в клубе. Я шел в клуб, и лил дождь. Дождь лил и во время собрания. Я сидел у окна и видел, как капли бежали по стеклу бесконечными мутными ручейками. Но сейчас светило солнце. Оно заходило на чистом небе, и в той стороне, где был закат, чернели фабричные трубы и ясно был виден высокий портовый кран. Мост Строителей казался каким-то бесформенным и непрочным, Дворцовая набережная точно просвечивалась. На стеклах горел желтый огонь. Я сидел возле Петропавловской крепости на старом деревянном щите, который лежал у самой воды, — на нем, видимо, загорали, — смотрел на мост, на лодки, качающиеся на волнах, на речные трамваи, на огромную неподвижную баржу, черную и тупоносую. Здесь было спокойно и тихо.

Прошел буксир и поднял волну. Волны катились с шумом, и одна, самая большая, дошла до щита. Я не убрал ноги. Вода просочилась в ботинки. Наверное, она попала в дырки для шнурков. На песке остались гнилая щепка и большая сизая капля мазута. Буксир был маленький, весь закопченный. Он подошел к мосту, и я видел, как кочегар нагнул трубу, чтобы она не стукнулась о мост.

Хорошо, что на этом собрании не было Нюры. Нюре дали путевку, и она уехала в санаторий.

Я посмотрел на мост. Буксир ушел. По воде волочилась, рассеиваясь, полоса дыма.

Я ждал этого собрания шесть дней, и мне все уже было безразлично. Но я не ожидал, что им придет в голову выгонять меня из цеха. Это начал Юрка Кондратьев. Он сказал, что невозможно работать, когда рядом есть такие люди, как я. Токарный участок переходит на групповой метод, и никто не согласится простаивать из-за одного. Он стучал по трибуне кулаком и требовал, чтобы я сам сказал, можно меня держать в цехе или нет. То, что он говорил, было несправедливо. Я работал не хуже, чем он, и даже лучше, чем он. Я не думал, что его поддержат. Он спросил:

- А в бригадах коммунистического труда могут быть такие, как ты?

Я молчал.

- И, наверно, все, что мы говорим, для тебя как горох об стену! — сказал он. — И на улице интереснее.

Мне нужно было молчать. Но я сказал:

- То, что ты говоришь, как горох!

- Тебе, видимо, даже нравится, что мы три часа сидим здесь из-за тебя?

- Как в кино, — сказал я. И, кроме этого, я не сказал больше ничего. Но все разозлились.

Я услышал голоса. Рядом стояли парень и девушка. Они пускали камни по воде. Девушка держала туфли в руке, и каждый раз, когда она бросала камень, один туфель падал. Они смеялись.

Меня отстоял Алексей Иванович. И еще Васька Блохин. Меня оставили в цехе.

На волны можно было смотреть не отрываясь. Они набегали спокойно и плавно. Девушка и парень ушли. Солнце село, но все еще было светло. Начинались белые ночи.

- Тебя исключили не за то, что ты потерял билет, — сказал Алексей Иванович, когда мы вышли из клуба. — Тебя исключили за то, что зарываешься.

Волны, набегая, шумели. Я смотрел, как они ползут на песок и пенятся. Я был не виноват. Все вышло как-то само собой. Я не виноват. Я мог встать и крикнуть это во весь голос. Но меня все равно никто не услышал бы. Сейчас никто. Только эти деревья, этот песок и вода. Все было не так просто, чтобы об этом можно было встать и рассказать.

Мне было еще хуже, чем на собрании. Я встал, поднял щепку и бросил ее в воду. Щепку снова выкинуло на берег. Наверное, я был похож на эту щепку. Выброшенный и никому не нужный.

Я поднял голову. На той стороне Невы горели огни. Я не заметил, когда они зажглись. Я подумал, что сюда хорошо приходить по вечерам и смотреть на город. На эти электрические фонари, на мосты, на Биржу, на Адмиралтейство, на громадный купол Исаакиевского собора. В темноте он был еще больше, чем днем. Я видел, как по набережной одна за другой шли машины. Город жил своей жизнью, и никому не было дела до меня.

Я повернулся и пошел по аллее. Деревья стояли темные и неподвижные. Мне некуда было идти и нечего было ждать. Я увидел телефонную будку. Она была свободна. Я хотел уйти, но стоял и смотрел на будку, на круглый блестящий диск, сверкавший за стеклом. Это очень страшно - быть одному и знать, что ты никому не нужен. Я нашел монету и набрал номер. Гудок был знакомый, точно такой, как всегда. Я не знал, зачем звоню. Голос Иры раздался неожиданно.

- Алло! Я слушаю вас.

Я держал трубку в руке. Ира что-то говорила. Я нажал на рычаг. Монета звякнула и почему-то выпала. Я постоял немного, потом вышел. Шел и чувствовал еще большую пустоту, чем прежде. Стало темнее. Я сел на скамейку и смотрел, как вдоль парка идут трамваи. Они шли очень быстро, на мгновение освещали деревья, кусты, скамейки, потом исчезали вдалеке, оставив после себя темноту. Если бы я мог раствориться, или исчезнуть, или спрятаться так, чтобы меня никто не видел! Но я не мог никуда исчезнуть, мне нужно было идти в общежитие. Было уже поздно. Скамейки стояли пустые. Я встал и дошел до Театра Ленинского комсомола. И только потом повернул обратно.

Вахтерша не узнала меня. Она подняла лампу, когда я проходил мимо.

- С какого этажа?

Я сказал, что с четвертого.

Лешка сидел на кровати в одних трусах и читал книгу. Алексея Ивановича не было. Матрац на его кровати был свернут, и прямо на сетке лежали рулоны обоев. Когда я вошел, Лешка отложил книгу. Я заметил, что в комнате очень чисто и пол натерт до блеска. На подоконнике стояла бутылка красного вина. Я снял пиджак, повесил его на спинку стула. Мне очень хотелось выглядеть твердым и спокойным. Лешка поднял голову. Я увидел, что глаза у него внимательные и какие-то настороженные и серьезные. Я понял, что он уже все знает. Мне ничего не нужно было в чемодане, но я нагнулся, достал его и начал перебирать вещи. Сверху лежала логарифмическая линейка. Лешкина линейка. Я сунул ее глубже, на дно, под газету. Закрыл чемодан и ногой толкнул его под кровать.

- Давай, чтоб не стояла, — сказал Лешка.

Он взял с подоконника бутылку и поставил на стол. Я не знал, что сказать. Я понимал все. Лешка был настоящим и верным другом. Он специально купил эту бутылку, не ложился и ждал меня. И может быть, Алексей Иванович тоже ушел специально, чтобы мы были одни.

- Садись давай, — сказал Лешка.

Он открыл бутылку, достал два стакана. Потом вынул из тумбочки свежие огурцы и кусок колбасы.

- В столовой достал, — сказал он. — Только дрянь. Парниковые. Нюра пишет, что у них там есть уже настоящие. Письмо сегодня прислала. Привет тебе. — Он приподнял подушку, достал конверт и протянул мне. — Почитай, если хочешь.

Я покачал головой. Встал и подошел к окну. Я слышал, как Лешка наливал вино в стаканы, передвигал на столе тарелки, нарезал хлеб.

- Никогда этого не покупал, — сказал он. — «Акстафа» какая-то. Ну, давай.

Я не ответил ему.

- Все так и будешь? — спросил Лешка.

Я начал стягивать с себя рубашку.

Лешка молчал. Лешка смотрел куда-то на край стола, волосы у него были взлохмачены, губы сжаты, а лицо стало какое-то квадратное и неподвижное. И весь он был точно застывший и затвердевший, и я видел, как на плечах у него н на руках двигаются бугорки мышц. Я видел все, но я молчал. У меня больше не было слов, и мне хотелось скорей погасить свет. Я раздевался и заставлял себя аккуратно складывать вещи. Лешка сидел все так же. Перед ним стояли два полных стакана. Я лег, отвернулся к стене и сразу же пропал. Меня больше не было. Был маленький человечек, весь расплющенный, избитый, сжавшийся в комок, беспомощный, но еще живой. И этот человечек теперь был тихий, и с ним можно было сделать все.

Ночью весь мир отодвинулся куда-то очень далеко. В комнате было серо. Настольная лампа на этажерке казалась чьей-то головой. Ножка лампы блестела тускло и безжизненно. Блеск этот был холодный и, словно это был чей-то глаз, жестокий и немигающий.